Владимир Серафимович не пил принципиально. Вернее, почти не пил: мог от силы раз в год выпить рюмку коньяка, и то лишь если удавалось достать коньяк его любимой марки, либо же стакан пива. Регулярное употребление спиртного, даже в таких количествах, которые иному человеку кажутся небольшими, он считал свинством. И, в частности, когда я сказал, что сам выпиваю почти ежедневно стакан вина, и для меня это норма, называл это свинством. Зато он курил, как сапожник, и пил старый, по нескольку раз заваренный чай.

С ним нельзя было общаться по-простому, как обычно подобает общаться между собой не очень близко знакомым людям: придерживаясь негласных норм в отношении того, что кого касается, а что нет. Он часто задавал вопросы, с помощью которых пытался выведать вещи, которые мне представлялись слишком личными, чтобы мне хотелось о них говорить. И был невыносимо требователен: так, стоило ему в чём-нибудь помочь несколько раз, он затем требовал чего-то ещё и ещё, доходя до просьб, которые было совсем уж неудобно исполнять: например, ходить по магазинам и обменивать его горы мелочи на банкноты. А если получал отказ, то обвинял в жестокости и вообще сердился.

Думаю, игнорирование им личных границ в беседах и просьбах было отчасти связано с отсутствием у него собственных детей и жены: нередко люди, которые желали бы семьи, но не имеют её, стараются, осознанно или нет, выстроить отношения, напоминающие родительско-детские, с чужими для них людьми моложе себя. Это, в общем-то, нормально. Отчасти же его причуды можно объяснить тем, что у творческих людей вообще часто бывают свои взгляды на всё на свете, весьма отличающиеся от взглядов большинства. Творческие люди поэтому зачастую очень неудобны в общении.

Жена у него, впрочем, когда-то была. Продлился этот брак, насколько я мог понять, недолго. Вообще, о некоторых фактах своей жизни он упоминал лишь как-то вскользь, явно не желая много говорить о них: и о том, как по молодости отсидел за мелкую кражу, и о своей когдатошней женитьбе. Эта самая жена уговорила Владимира Серафимовича устроиться на нормальную работу. А поскольку образования, кроме актёрского, он не имел, и крепким здоровьем никогда не отличался — с юности имел хроническое заболевание, которое делало его почти инвалидом, — то, за неимением выбора, попробовал тогда пойти в какую-то небольшую мастерскую красить автомобили. В первый же день он там так надышался растворителем нитроэмали, что потом целый день страдал от головной боли, после чего решительно сказал: «Нет, этим я заниматься не буду».

В общем, не был он таким человеком, который умеет приносить в дом деньги. Сам он обходился малым, и в приоритете для него всегда было творчество. Во времена СССР был режиссёром небольшого самодеятельного театра, гастролировавшего по заштатным населённым пунктам в отдалённых регионах. Позже, когда театр распался, он переквалифицировался в уличные музыканты. Сочинял музыку при этом сам.

Несмотря на наличие тюремного опыта и то, что блатная музыка, по его собственному признанию, некоторое влияние на него в своё время оказала, в целом блатную культуру с её ценностями он не принимал. Когда однажды в переходе какой-то мужик попросил его исполнить «Мурку», Владимир Серафимович резко ответил: «Не буду. Во-первых, я играю только своё. А во-вторых, тебе что, нравится слушать песню про то, как бабу убивают?»

А однажды он рассказал мне, как в переходе, где он играл, к нему подбежала женщина и нерешительно, волнуясь, проговорила: «Я... люблю вас!» — и, прежде, чем он успел что-то осознать, убежала прочь. По-видимому, это была одна из его частых слушательниц и ценительниц его дарования, однако больше он её не видел. «А жаль, — вздыхая, говорил он. — Упустил я свой шанс. А ведь, может быть, и вправду у меня могла бы быть на старости лет любовь». Старик действительно поверил тогда в это, принял за чистую монету. Умудрённый опытом, немало знающий из жизни и литературы о том, как устроен этот мир, он наивно, как юная девица, мечтал, что кто-то его полюбит и захочет создать с ним семью. С образом наивной девчонки он сравнивал себя и сам, когда писал в стихотворении:

Я стар, но глуп, как девка в восемнадцать.
Мне никогда не вымучить свой мозг
Почти мгновенно в людях разбираться,
Снимать их маски и холёный лоск.

(памяти В. Агурейкина)

---

---

Творческие неудачники

— Значит, Владимир творит. — мой собеседник налил чай через небольшое ситечко и сел напротив меня. — А сами вы пишете стихи, музыку?
— Стихи иногда пишу, но я их пишу в стол, для себя. Музыку я тоже сочиняю, но ни одно моё сочинение не закончено, поэтому я их никогда не исполняю.
— Это очень странный ответ. Но, знаете, я почему-то уверен, что он искренний. Должно быть, вы действительно сочиняете музыку.
Я, отпивая чай, улыбнулся моему собеседнику:
— Просто я таков, каков я есть.
— Владимир, — продолжал я, пока мой новый знакомый жевал пряник, — часто с укоризной говорит мне о том, что я живу жизнью обычного человека: занимаюсь зарабатыванием денег, ведением хозяйства. А он считает меня творческим человеком. Но не могу же я не заниматься всем этим — у меня ведь семья. Правильно? А я ему говорю, что считаю себя неудачником, но не жалею об этом.
— Почему же?
— Что почему — считаю себя неудачником или не жалею об этом?
— И то, и другое.
— Неудачником — наверное, именно потому, о чём я и сказал: я ведь ничего не создал. Пока. А не жалею...
Поначалу показалось, что будет непросто сформулировать свой ответ, однако исключительно дружелюбный настрой нашей беседы способствовал тому, что и мысли и слова приходили легко.
— Не жалею потому, что, думаю, если человек ищет, то, даже если и не находит, его жизнь оправдывается уже тем, что он ищет, независимо от обретения результата. Поэтому быть неудачником — это не всегда то, о чём стоит жалеть. Это не всегда плохая партия.
И мы, допив чай, вышли из-за стола.

---

Портрет Ангелины (работа В. Дубровского)

запись создана: 10.09.2023 в 18:03

---

Автопортрет неизвестной индианки

запись создана: 16.05.2023 в 16:42

---

— Папа, вот вы с мамой такие набожные: читаете это ваше Евангелие, верите в своего Христа. А я не хочу быть таким, как вы! Открою тебе один секрет: я на самом деле Антихрист. Я Антихрист!
— Сынок, настоящий антихрист не будет говорить, что он — антихрист. Поэтому, если ты действительно искренне хочешь быть антихристом, то не труби об этом на каждом углу. Будь хитрее. Делай всё возможное для того, чтобы люди видели в тебе Христа.

---

Старосветские пердуны

А после охоты друзья снова собрались, поставили самовар и стали дружно пердеть.
Митрофан Ильич пердел басом. Он вообще всегда пердел звучным, протяжным басом, и за это друзья прозвали его «человек-пароход». Степан Илларионович пердел баритональным тенором приятного тембра. А Антон Николаевич, приплясывая, напевал:
«Перди тенор, перди бас,
Перди жопный громоглас!
Сотрясайте избу ноги,
Приходи медведь с берлоги!
Эх, попляшем-попердим!
Всю Россию пробудим!»

---

Немного из переписки с одним эксцентричным художником

В.Д.:
С пришествием христианства,все понятия упростились.Бог стал единственный:θεος.
А другие,более мелкие"божки"(даймОны)
стали невольно его СОПЕРНИКАМИ,а,значит и ВРАГАМИ,КОНКУРЕНТАМИ...
И,т.о.,превратились в ЗЛЫХ,
ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ,ПЛОХИХ...
(ВСЁ ОТНОСИТЕЛЬНО!!!
МЫ ЛИЧНО ВОЗВРАШАЕМСЯ ОТ УПРОЩЁННОГО ЧЁРНО-БЕЛОГО МИРА
К БОЛЕЕ СЛОЖНОМУ,
МНОГОЦВЕТНОМ У, НЕОДНОЗНАЧНОМУ)

М.З.:
Я согласен, что древний язычник в большей степени понимал некие тайны природы, нежели современный конфессиональный христианин. У меня есть своя точка зрения на этот счёт. Всё это потому, что древний язычник не противопоставлял себя космосу, материальному миру - он ощущал себя частью него. Но это вместе с тем означало его неизбежную конечность: древний язычник понимал, что он умрёт, а о воскресении он, в отличие от нынешнего христианина, ничего не знал. И именно через отчаянное переживание неизбежности смерти он становился открыт для диалога с космосом: диалог возможен только между теми, кто "на равных". "Прах *ты*, и в прах ты возвратишься" - эти слова из Библии были более доступны для понимания древнему язычнику, нежели кому-либо ещё. Современный же христианин считает себя "лучше", чем мир, космос, потому что он знает, что создан по образу и подобию Б-га. Он превозносится над миром, и именно поэтому он для диалога с космосом закрыт: невозможен диалог, когда ты считаешь: "Я лучше - я вечный, совершенный и бессмертный, - а оно хуже - тленное, материальное, демоническое, неживое".
[...]
Владимир, поймите правильно: то, что я сказал, что нахожу ваши художества (ну, некоторые из них) демоничными, не означает вовсе, что я против такого искусства. Вы для меня человек загадочный, я вас во многом не понимаю. Но я не сторонник того, чтобы искусство выражало исключительно лишь что-то "позитивное" и светлое. Всё-таки очень многое из фольклора - например, народные сказки - имеет довольно жутковатый характер, и это не умаляет ценность этих произведений.
Как пример, я уже вам посылал в прошлом году советский кукольный мультфильм "Догада" по мотивам поморских народных сказок для посмотреть. Этот фильм довольно жутковатый, и, как я его понимаю, он передаёт такое, несколько болезненное восприятие древним язычником мира и себя в этом мире. Характерно, что музыку к нему написал Владимир Мартынов, которого можно было бы назвать язычником по мировоззрению, несмотря на то, что он себя часто называет православным (я читал его книги, он очень интересный, неординарный человек). Фильм "Догада" очень гармонирует с его музыкой. И, несмотря на то, что фильм этот страшненький и вовсе не о "позитивном и светлом", я его очень и очень ценю.

запись создана: 12.02.2024 в 06:45

---

Мальва и мальчик, который разбирался в технике

Где-то в сельской местности, в одной деревне жил мальчик, который интересовался всевозможной техникой: от поездов и вертолётов до тракторов и автомобилей. Он интересовался их устройством, механикой, его занимали книги и журналы по технике. Но больше всего он любил лазить по помойкам в поисках разного автохлама. Раньше, в 80-е – 90-е годы, можно было часто увидеть брошенные развалившиеся и полуразвалившиеся, полуржавые автомобили и детали от них на помойках и просто где ни попади – чермет в то время так активно не собирали, как сейчас. И некоторые дети любили возиться около таких брошенных ржавых машин на помойках, изучать их. Вот этот мальчик – назовём его Митенька – был из таких: он, найдя какую-нибудь деталь от машины на помойке, мог уже на вид определить, от какой именно она машины: от Москвича, Запорожца, Жигулей или чего ещё. А если ему попадались в руки какие-то технические руководства по автомеханике, книги или журналы, то он их с жадностью просматривал. Благодаря всему этому он к своим 10 годам очень неплохо знал устройство автомобиля: мог отличить рессору от амортизатора, знал, что такое «сцепление», «карбюратор» и даже такое слово, как «термостат».

Однажды летом в деревню из райцентра приехали два мужика из СЭС на ржавом, еле живом «Москвиче». Выглядела эта машина так, как будто ей уже самой давно пора на помойку, но тем не менее каким-то образом ещё ездила. Сами СЭС-овцы были с виду ещё более непрезентабельными. А приехали они для того, чтобы застрелить бездомную собаку, дворняжку, которая давно уже бегала в центре этой деревни. Многие из взрослых и детворы к ней уже привыкли, дети даже дали кличку – Мальва, – и, в целом, достаточно спокойно к ней относились. А СЭС-овцы приехали по требованию одной истеричной мамаши, которая жаловалась, что собака лает, когда она проходит мимо, и якобы напугала её маленького ребёнка.

День был погожий, поэтому поблизости было немало людей – взрослых, детей, среди них и Митя. Прежде, чем он понял, что именно собираются делать СЭС-ники, его первым делом заинтересовала их машина, потому что она была ржавая, прямо как с помойки, поэтому он с интересом ходил вокруг неё, заглядывал то в решётку радиатора, то в арки, то под днище. Только ничего не трогал, просто смотрел. Никто на него особого внимания не обращал: всех интересовало то, что будет происходить. Все смотрели молча, как убивают Мальву – никто, ни из взрослых, ни из детей, ни слова не сказал. Митя, как и многие другие, любил эту собаку, ему было её жаль. Но сделать он ничего не мог – если взрослые молчат, то что он может сделать?

Вдруг, случайно бросив взгляд в арку заднего колеса, Митенька увидел, что из трубки что-то капает прямо на песчаную обочину. Он достаточно быстро понял, что это такое: тормозная жидкость. Дети вообще часто бывают более наблюдательны, чем взрослые. Капая вниз, жидкость впитывалась в песок, оставляя лишь еле заметный грязный след.

Вот СЭС-ники закончили свою грязную работу, кое-как упаковали труп собаки, положили в багажник, сели в свою машину и уехали. А через полчаса до сельчан дошла новость – для кого-то неожиданная, а для кого-то и ожидаемая: в нескольких километрах от райцентра вылетел в кювет и перевернулся автомобиль «Москвич», водитель и пассажир погибли на месте.

Вот, собственно, и всё.

Вопросы:
1. Как вы считаете, правильно ли поступил Митя, никому не сказав о том, что через треснувшую трубку вытекает тормозуха, особенно если учесть, что никто из взрослых об этом никогда не узнает (если только Митя сам того не захочет) и, следовательно, никто не будет читать ему свою «взрослую» мораль и нотации про то, как поступать хорошо, а как плохо?
2. Если по этой небольшой фабуле написать нормальный художественный текст, рассказ, и его прочитает ребёнок, как вы думаете, какие выводы он для себя может сделать?

запись создана: 12.02.2024 в 06:42

---

[...] Эти мысли и подступали к Максиму, когда он спускался по лестнице на площадь перед клубом, где было десятка два людей. Кто-то ходил поодиночке, кто-то парами. Кто-то пил пиво. Ночь была ясная, и на небе можно было видеть звёзды. Слышна была какая-то протяжная мелодия – песня, кажется, Успенской.
– Максим, привет! – окликнула его девушка, сидящая внизу на ступеньках.
– А, Алиса! Здравствуй, давно не видались, – и Максим присел перед ней на корточки.
Это была его бывшая, с которой они когда-то встречались и расстались. Эта девушка с длинными чёрными волосами, густыми чёрными бровями, мягким круглым лицом, сейчас была перед ним, и они смотрели друг на друга, как старые знакомые. Он потянулся, чтобы по-дружески её обнять.
– Ну... давай, обнимемся, по случаю встречи, – согласилась она, – Умар, вот это мой бывший, Максим, познакомься. Максим, это Умар.
Позади неё, несколькими ступеньками выше, сидел долговязый парень, похожий на южанина, немного неряшливый с виду. Что-то в его внешнем облике говорило о присутствии духа и самообладания. Поначалу Максим не обратил на него внимания, так как подумал, что он сидит тут просто так, не вместе с Алисой. Парень кивнул.
– А что это у тебя за шрам вот тут? – спросила Алиса, видя глубокий шрам у Максима повыше левой брови.
– Это после службы в армии у меня.
– А-а, ну да, ты ведь солдатом был.
Тут Умар спросил:
– Уважаемый Максим не воевал ли под командованием полковника Лугового?
– Да, – спокойно ответил Максим. – Я был рядовым в роте, входящей в дивизию полковника Лугового, когда армия вела действия в Ведено.
Парень помолчал несколько секунд, задумавшись, и сказал, выразительно сопровождая свою речь жестами:
– Побил Лугового, – и он показал жестом: «ба-бах!» – За то, что он жёг нашу землю. За то, что люди Лугового в наших деревнях забирали хлеб у наших матерей, у их детей, – он ударил кулаком в ладонь.
Действительно, полковник Луговой потерпел поражение от боевиков во время операции под Грозным. Сам Максим в тех действиях уже не участвовал, поскольку до этого получил ранение и, провалявшись некоторое время в госпитале, был комиссован и отправлен домой. Третья чеченская кампания окончилась подписанием мирного соглашения, и теперь Чечня и Россия не были врагами.
Помолчав некоторое время, Максим сказал:
– Я не буду вам мешать.
Он встал и ушёл.
Алиса была его бывшей – девушкой, которую в мыслях он отпустил, и уже не чувствовал по отношению к ней почти никакого влечения, ни ревности. «А этот Умар, видимо, действительно много повоевал в горячих точках, в отличие от меня» – думал он.
И всё-таки на сердце было как-то немного больно.

запись создана: 21.06.2022 в 21:49

---

Иногда я придумываю новые, несуществующие слова, достойные знатного шизофреника. Некоторые – с определёнными значениями, некоторые без. Прочувствовать их может, думаю, человек, обладающий музыкальным ухом, развитой синестезией. Вот несколько примеров:

«алицетворель» – портрет, написанный акварелью; либо же акварельный рисунок, как-то выражающий индивидуальность автора. Вообще, тут трудновыразимые ассоциации, и лучше, чтобы каждый сам был волен подумать, что это слово могло бы означать.

«балесогом» – кто-то вроде лесного духа, слегка созвучно с «вельзевул», но всё же не совсем то. Балесогом – олицетворение внутренних страхов человека, то есть в некотором смысле порождение его собственного ума, становящееся реальностью.

«Фастра Дармз (Fastra Darmes)» – вообще ничего определённого не означает, но звучит интригующе и может рождать какие-нибудь интересные ассоциации. С одной стороны, это похоже на женские имя-фамилию, например, из англосаксонского мира; а с другой стороны, ассоциируется с чем-то устремлённым, подобно космической ракете, в сторону загадочного и манящего: «Fastra» похоже и на «astra», т. е. «звёзды», и на английское «fast» – «быстрый». «Darmes» же у меня лично ассоциируется, в первую очередь, со словом «dharma» из некогда популярного сериала «Lost». Что именно означало это «dharma», я точно не знаю, но, видимо, что-то ньюэйджево-оккультное, связанное с индусскими представлениями о бытии, о космосе. Но самое интересное – это всё же то, как это словосочетание звучит в целом, а звучит оно гипнотически-завораживающе, подобно музыке: Фастра Дармз… Что-то нежное, как женщина, и величественно-загадочное, как космос.

«герцогерон» – дворянский титул повыше герцога, по аналогии с «генералиссимус». Образовано как усиленная форма от «герцог», путём повторения во второй части согласных из первой части, за исключением «ц». «...И среди них – почтеннейший из почтеннейших, знатнейший из знатнейших, герцогерон Дубровский.»

to be continued…

запись создана: 28.06.2022 в 22:26

---

(Из дружеской переписки с одним знакомым «непризнанным художником»)

Что касается места «оригинальности» в искусстве. Мне сложно говорить о стихотворном творчестве, но я могу высказаться о значении оригинальности в музыке. На мой взгляд, оригинальность музыкального языка важна, но важна она постольку, поскольку лишь с помощью своего индивидуального музыкального языка автор может выразить не только какие-то «смыслы», как это делали романтики, а само своё мироощущение – своё видение, слышание окружающего мира. Через звукоощущения, через индивидуальные художественные средства автор создаёт свою собственную реальность, глубоко индивидуальную, отличную от реальности другого. То есть индивидуальные художественные средства («оригинальность») автору нужны для того, чтобы выразить то, как он видит и слышит окружающую реальность – и никто другой, лишь он один, потому что другой слышит её иначе! Поэтому, если брать во внимание музыку, что называется, академической традиции (хотя мой кругозор ею, конечно, отнюдь не ограничивается), то моей любимой эпохой в истории этого направления является ранний модернизм, представленный такими фигурами, как Барток, Дебюсси, Мийо, Стравинский и ряд других. Именно в эту пору активно шла индивидуализация музыкального языка композиторов. Этим она очень непохожа на эпоху романтизма, когда музыкальный язык был более-менее общепринятым и оттого условным. Если в период романтизма музыка рассматривалась как «средство для» выражения некоего содержания (каковыми могли быть какие-то смысловые посылы или так называемые «чувства» – в данном контексте нет особой разницы), то для ранних модернистов именно то, что прежде рассматривалось как «средство для», стало основным содержанием музыки. И немалую роль в становлении этого направления, ещё до Дебюсси, сыграли русские кучкисты, хотя их и не принято относить к модернизму.

Кстати, если проводить какие-то параллели с литературой, то, на мой взгляд, музыку раннего модернизма уместно сравнивать с литературой реализма (sic!), и вот почему. Реализм, вопреки расхожему мнению, отнюдь не есть описание реальности «как она есть», «объективно», «без прикрас» – это вообще очень спорный вопрос: есть ли какая-то «объективная» реальность, как она есть; Кант бы с этим не согласился, выдвинув тезис: реальность всегда такова, какой её видит субъект; субъект является не просто тем, кто пассивно воспринимает реальность, – он её создаёт. Когда же пытаются в литературе описывать реальность якобы «без прикрас, как есть», то в результате получается то, что обыкновенно называется чернухой, а всё-таки трудно согласиться, что этот жанр действительно описывает реальность именно такой, какая она есть. Отнюдь, задача литературного реализма вовсе не в этом. В реализме автор описывает то, как он, субъективно, видит окружающий мир, реальность – и так видит её только он, всякий другой видит её иначе, – поэтому он, в некотором смысле описывает свой внутренний мир. Реальность Бальзака, к примеру, отличается от реальности Толстого или Горького, и не только в силу различия страны проживания и повествования, а в силу разного отношения к тем или иным явлениям. Именно поэтому реализм, в отличие от романтизма, тяготеет к детальным художественным описаниям, которые показались бы излишними, если думать, что главное в художественном произведении – это некий «основной смысл».

Но вернёмся к музыке. Я бы сказал, что описания в литературе реализма играют такую же роль, какую в музыке раннего модернизма играет индивидуальный музыкальный язык, специфические «звукоощущения». Задачей тут является выразить само своё мироощущение, а не ограничиваться лишь каким-то «глубоким смыслом» (который, может быть, не всегда так уж и важен в произведении и уж, во всяком случае, редко представляет собой что-то оригинальное).
Повторю ещё раз тезис, который я высказал вначале: «оригинальность», то есть индивидуальность художественных средств, в искусстве, на мой взгляд, важна постольку, поскольку она позволяет выразить в произведении своё мироощущение, свой субъективный и глубоко индивидуальный взгляд на мир. Оригинальность художественных средств не является и не должна становиться самоцелью!

К чему приводит погоня за оригинальностью ради оригинальности, за новизной ради самой новизны – это мы видим по тому, что происходило в академической музыке уже в послевоенный период, особенно в конце прошлого века и вплоть до нынешнего времени, когда композиторы «авангардного», как они это называют, направления стали заниматься именно тем, что фанатично искать хоть бы какую, но новизну – просто ради самой новизны. В результате нынешние «новаторы-авангардисты», вроде Каспарова или Екимовского, пишут музыку, которую просто невозможно слушать и статус которой поддерживается в значительной степени за счёт представления об «элитарности» такой музыки. Я даже не думаю, что вы лично такую музыку слушаете. Исключения, конечно, есть, вроде Денисова, но это отдельные лучи света в тёмном царства современного т.наз. «музыкального авангарда», и тоже уже относятся к прошлому, хоть и недавнему. Поиски новизны ради самой новизны (можем назвать это «оригинальностью» – как вам угодно) не привели ни к чему хорошему.

К другим видам искусства, может быть, это тоже относится. Хотя это я говорю лишь как предположение. Скажем, живопись Ван Гога мне лично интересна не в силу самого того, что она «не похожа» на классическую, а потому что она отражает специфический, индивидуальный взгляд на мир, какое-то специфическое чувствование мира. Этот взгляд индивидуальный – и именно оттого он живой. А чего-то «просто нового» – и в музыке, и в живописи, – думаю, можно много чего напридумывать, но в основном, будет всякая гадость. В целом, так или иначе, ввиду вышеизложенного я рассматриваю представление о «новизне», или оригинальности, именно как самоценности как пагубную идею и не рассматриваю новизну именно как основной критерий значимости того или иного произведения, который должен выдвигаться на передний план, затмевая всё остальное.

---

Почему я не либерал

Преобладающая ныне в западных странах либеральная идеология, как следует из самого этого слова, ставит во главу угла индивидуальную свободу человека. Можно ли этому возразить, можно ли вообще допустить мысль о том, что свобода – это что-то плохое или, по крайней мере, не всегда хорошее?
В настоящей статье я не собираюсь делать такого утверждения. На мой взгляд, проблема либеральной идеологии не в том, что свобода – это на самом деле-де что-то плохое, а в том, что под свободой в ней понимается т.наз. «негативная» свобода. Слово «негативная» в этом сочетании использовано не в значении какой-то нравственно-этической характеристики такой свободы, а как указание на то, что речь идёт о свободе «от чего-то», но безо всякого внутреннего содержания – это свобода от, но не знающая, для чего она. Проще говоря, свобода понимается как произвол. И лишь из сугубо практических соображений ставится некоторая ограничительная рамка индивидуальному произволу в виде формул типа «свобода одного индивида кончается там, где начинается свобода другого». Однако, очевидно, и сами эти границы между свободой одного и свободой другого не всегда ясны и не-незыблемы. Это порождает массу противоречий, и кризис современного западного либерализма вызван, в том числе, и этим. Однако в настоящей статье речь пойдёт не об этих границах, а о более фундаментальном, а именно: является ли «негативная свобода» действительно свободой, и делает ли произвол человека действительно свободным?

Различие между свободой и индивидуальной вседозволенностью – причём даже не с позиции «общества», а в первую очередь, именно индивида – связано с неясностью для самого индивида ответов на такие вопросы, как: «Что есть подлинное «Я»?» и «Что для меня ценно?», а следовательно и «Что для меня есть свобода?».

Вопросу об истинной свободе посвящено одно из важных произведений мировой литературы, поэма Генрика Ибсена «Пер Гюнт». Истинная свобода есть постижение человеком своей собственной подлинности – то, что для Пера Гюнта означало «пребыть самим собою». Центральным мотивом этой бессмертной поэмы Ибсена является противопоставление того, что значит «быть самим собой» и «довольствоваться собой». В чём, в самом деле, разница между тем и другим? Ответ на это каждый человек может для себя найти лишь через длинный путь постижения некоей тайны о самом себе: что для меня ценно, что для меня есть подлинное «я», и чего я хочу на самом деле? Было бы глубоко ошибочно думать, что «Пер Гюнт» – это просто повествование, не относящееся к нам лично, о каком-то не очень хорошем человеке, неудачнике, – отнюдь, мы не можем сказать, что по-настоящему понимаем это произведение, до тех пор, пока не узнаем в Пере Гюнте себя.

«Маленький принц» Экзюпери – произведение, затрагивающее, в сущности, эту же проблематику. Все те довольно убогие персонажи второго плана – король, пьяница, делец, честолюбец и др. – олицетворяют собой как бы субличности человека, то, что формируется в сознании человека от его пребывания в тех или иных заблуждениях в отношении вопроса «чего я хочу?». Сам же маленький принц есть олицетворение основы души человека, его сердца. «Субличности», в то время как заняты они, по сути, какой-то фигнёй, и даже рассуждения их нелогичны, в то же время имеют определённое преимущество перед маленьким принцем – хотя бы потому, что их много. Это – как бы такая масса, шелуха, за которой взрослый человек в повседневной, будничной жизни просто теряет из виду, забывает: что на самом деле есть подлинное «я»? Найти же свою подлинность – значит для человека найти среди всех этих, условно говоря, королей, пьяниц, дельцов и т.п. своего собственного маленького принца.

Поэтому свобода – это скорее потенциальность, чем изначальная данность: человек не рождается с уже готовым умением отличать истину от заблуждений, а значит – и умением отличить подлинное «Я» от, так сказать, «я, данного в ощущениях» – королей, пьяниц, дельцов. Для этого человеку требуется пройти тот или иной путь к постижению собственной тайны, сокровища в своём сердце, как пришлось пройти подобный путь Перу Гюнту. Рассуждения о свободе, таким образом, невозможны вне связи с понятием ценного, причём именно того, что человек сам осознаёт как ценное для себя, субъективно. Если же я сам не знаю, что для меня ценно, то что тогда и говорить о свободе?

«Что значит, в сущности, самим собою быть?
Самим собой быть значит –
Всегда собою выражать лишь то,
Что выразить тобой хотел Создатель.
Но как быть, если ты всю жизнь понять не мог,
Что выразить тобой хотел Создатель?
Нужна догадка, Пер...»

Что же касается либерастической концепции «негативной свободы», то проблема с ней не столько в том, что либерализм декларирует какие-то свои, «новые» ценности в качестве единственно правильных – в конце концов, представления о ценностях различаются и, например, в разных традиционных культурах. Дело обстоит так, что либерализм, в сущности, отрицает ценное как категорию вообще, утверждая либо что «ценного нет» – единственной ценностью может считаться лишь сама свобода, т.е. сам либерализм, – либо что «всё равноценно»: любые человеческие «хотелки» могут быть объявлены ценностью, и нету, следовательно, разницы между, условно говоря, пьяницами, дельцами, честолюбцами с одной стороны – и маленьким принцем с другой стороны; нету разницы между «довольствоваться собой» и «быть собой» – всё это одинаково равноценно, всё имеет одинаковое право на существование. А ведь утверждение, что «всё равноценно», равносильно утверждению, что «ценного нет», поскольку ценное может быть понято лишь через противопоставление его не-ценному, так же, как истинное может быть понято лишь через противопоставление ложному.

Если Перу Гюнту для того, чтобы приблизиться к пониманию того, что значит «быть самим собой», была нужна «догадка», то довольствующемуся собой догадка не нужна. Ищущий ближе к пониманию собственной подлинности – а значит, и к свободе, – чем якобы «нашедший». Современные либерасты близки к образу знакомцев Пера – троллей, для которых «довольствоваться собой» есть девиз:
«Пребудь собой – таков девиз людской.
А наш девиз – довольствуйся собой!»

И даже оптика зрения у них специально модифицирована так, чтобы видеть вещи не такими, какие они есть на самом деле, не отличать подлинное от не-подлинного. Так, употребляя в пищу обыкновенное говно, они убеждены, что это – мёд, испытывают при этом такие же вкусовые и зрительные ощущения. В условиях дефицита настоящего мёда такое решение может показаться практичным; но вряд всё же ли говно может служить полноценной заменой настоящему мёду – ни к чему хорошему употребление этого вещества в пищу пока ещё не приводило. Как ни модифицируй оптику глаза, а есть говно – это всё-таки не свобода, и тролли – вечные рабы собственных заблуждений. Разница между троллями и либерастами лишь в том, что первые уже сделали себе хирургическую операцию на глазах, в то время как либерасты, подобно Перу Гюнту в молодости, пока ещё лишь подумывают об этом.

Либеральная концепция свободы устраняет значимость ценного вообще, предлагает отказ от поиска, отказ от потенциальности ради мнимой актуальности: дескать, ты уже всё нашёл, и всё, что тебе хочется – это и есть ценное. Такая «свобода» – это, выражаясь словами поэмы Ибсена, есть довольство собой.

Коснувшись вопроса о ценности, я должен сделать такое уточнение: я отнюдь не отождествляю ценное как таковое с т.наз. «системами ценностей», или с традицией. Вопрос соотношения между субъективно ценным и «системой ценностей» отнюдь не прост. Так или иначе, «системы ценностей» – это что-то из области общественного дискурса, результат некоей дискуссии и, в конечном счёте, компромисса. Но то, что является результатом компромисса, не может быть каким-то непререкаемым источником истины – компромисс есть всегда что-то половинчатое. Я же под ценным имею в виду субъективно ценное, сокровенное, которое, вообще говоря, не всегда совпадает с общепринятой «системой ценностей». У каждого человека есть своя звезда на небе, которую ему суждено найти. Я даже дерзну сказать так: ценность субъективно ценного не может быть «доказана» чисто дискурсивно, со ссылкой на принятую в обществе «систему ценностей» в качестве мерила истины, подобно тому, как в математике доказывают теоремы, ссылаясь на систему аксиом. Но зато ценное может быть выражено, например, в искусстве – и, может быть, смысл искусства и заключается именно в этом: в выражении ценного.
То есть, повторю, проблема либерализма не в том, что он декларирует «неправильные ценности», а в том, что эта идеология отрицает ценное в принципе, как категорию.

Либерализм тесно связан с направлением философской мысли, известным как постмодерн. Для того, чтобы понять, хотя бы в основе, что такое постмодерн, нужно сначала разобраться в том, что такое модерн, – ибо это подразумевает даже само слово «постмодерн». Так вот, вкратце, эпоху модерна можно охарактеризовать так: в отличие от человека старого времени, человек модерна мыслил не догматически, а критически, а поэтому, задаваясь вопросом: «Что есть истина?», он искал ответа на это не в «традиции» (например, каких-нибудь религиозных догмах, которые традиция просто предлагала принимать на веру и не задавать лишних вопросов), а, прежде всего, в самом себе: через интуицию ли, через разум – по-разному. Это выражено в Декартовском принципе: для того, чтобы понять, что есть истина, нужно сначала всё подвергнуть сомнению. Причём, разные философы или учёные эпохи модерна видели истину – или то, что они принимали за таковую, – подчас совершенно по-разному: кто-то видел её в «научном мировоззрении», кто-то пытался как-то по-новому осмыслить христианство, кто-то что-то ещё. Но само существование истины – одной-единственной! – под сомнение не ставилось: человек эпохи модерна – это человек, отчаянно, иногда мучительно пытающийся найти истину, какой бы она ни была, но Истину!

Постмодерн же характеризуется некоторой «усталостью» от этих поисков истины – поэтому он и «пост-», – и взамен предлагает следующую идею: истины нет. Или же «всё в равной степени истина» – что, в общем, означает то же самое. Образно говоря, можно небо и землю поменять местами, мужчину и женщину, добро и зло – ничего от этого, в сущности, не изменится, ни-че-го: истины-то нет! Одно из частных характерных проявлений такого взгляда на вещи – в «уравнивании» постмодерном между собой разных традиционных культур и закреплённых в них мировоззрений, зачастую в действительности несовместимых: дескать, одинаково правы, например, и индуисты, и мусульмане, и христиане и т.д. Хотя сам индуист или мусульманин с этим бы наверняка не согласился, т.к. для любого здравомыслящего человека – я имею в виду, не только человека, принадлежащего к какой-то традиционной культуре, но такого, который ещё не отказался от мысли, что Истина всё-таки есть, и притом только одна, – для такого человека всегда кто-нибудь неправ, то есть раз есть истинное, то есть и ложное. Как утверждение, что «всё равноценно», равносильно утверждению, что «ценного нет», так и утверждение, что «всё истинно», значит то же, что «истины нет». Ибо, как и ценное, истина может быть понята лишь через противопоставление её не-истине.

Либерализм, устраняя категорию ценного, не только не делает человека свободнее – он его, напротив, уводит в сторону от понимания того, что есть, в действительности, свобода подлинная. Ибо нет свободы в том, чтобы жрать говно и думать при этом, что это мёд, – нет свободы без ценности.

---

Два праздника в один день

День нашей свадьбы совпал с днём рождения выдающегося государственного и общественного деятеля XX века Михаила Сергеевича Горбачёва.
В минувшую годовщину Михаилу Сергеевичу исполнилось ровно 90 лет. Восхищаясь таким долголетием, я хотел бы выразить глубокую благодарность ему за всё то хорошее, что он дал народу нашей страны.

---

ВЕЛИКАЯ ТАЙНА

Я сказочный профессор,
я добрый звездочёт.
Придите, мои дети -
приму у вас зачёт.

О, говори, мой ближний,
желаний не тая!
Взгляни на это небо:
одна из звёзд - твоя!

Какая твоя тайна,
и где твоя мечта?
Верь, сын: первичней знанья -
любовь и красота.

---

О христианском идеале и гностической «духовности» как его противоположности, кратко

Хоть я и человек, верующий в Б-га, но как же я не люблю выражения «духовность», «духовная жизнь» в контексте религиозных рассуждений. Само понятие «духовность» как бы подразумевает, что будто бы есть нечто более возвышенное, подлинное, к чему человеку следовало бы стремиться, нежели обычная земная жизнь, которая-де есть лишь временный «плен души», где всё — сплошь грех и погибель. «Духовность» отвергает землю. Хотя воскресший Иисус-Мессия был во плоти — он не был духом; плоть же человеческая, как ясно из книги Бытия, именно и есть часть земли, оживлённая Б-жьим дыханием. Воскресший Иисус — не «духовен». Он дал вечную жизнь плоти, а значит, она будет дана и земле. Хлеб, который есть тело Христово, собственно, имеет вполне земное происхождение, он — земля, которая обрела жизнь.
Конфессиональное христианство, а в особенности православие, весьма близко к гностицизму своей точкой зрения на отношения земного-низкого и небесного-возвышенного, или «духовного», как на два неких взаимоисключающих начала, будто одно из них — желанный идеал, а другое — нечто, что следует отвергнуть; на жизненную задачу человека, которая и гностиками и наиболее «набожными», воцерковлёнными из ортодоксальных христиан понимается как необходимость освобождения души от «рабства» несовершенной плоти, земли, женственности, «мира сего, в грехах погрязшего», ради устремления её к мнимому небесному идеалу, «совершенству», некоего личного «спасения».
Да, мир сей, каким мы его знаем, несовершенен. Но должен ли человек отторгать мир, «спасаться» от него? Ведь подлинная христианская любовь — это, скорее, как раз сопереживание несовершенному: умереть, чтобы воскреснуть; сопережить несовершенному, но не для того, чтобы погибнуть, а для того, чтобы то, кому или чему ты сопережил, обрело свою жизнь. Следует помнить слова Иисуса-Мессии: «Говорю вам истинную правду: пока пшеничное зерно не умрет, упав в землю, оно так и останется одиноким зернышком, а умрет — принесет большой урожай.» (Иоанн, 12:24).
Всё менее совершенное — оно как бы и менее живое, поскольку источник жизни — Б-г, Б-жье дыхание, которое когда-то превратило «земляного» Адама в живого; а Б-г совершенен. Любовь же, в христианском смысле, есть сопереживание, причём сопереживание именно менее совершенному, поскольку в «сопереживании» человека более совершенному, чем он сам, или соравному себе, не было бы никакой заслуги, ценности; это была бы не любовь как поступок, не акт воли, в котором человек проявил бы себя как субъект. Поэтому истинная любовь — это всегда как бы добровольная смерть; смерть для того, чтобы сопережить другому — тому, кто смертен, — чтобы тот, другой, стал для меня — «Ты».
Любовь — диалог, любовь интимна. Когда я говорю другому «Ты», я тем самым осознаю, что «Ты», несомненно, будет жить вечно; я — субъект. Понимание любви как диалога было предметом работы иудейских философов Германа Когена, Мартина Бубера, Матвея Кагана.
«Духовными» же людьми считали себя гностики: себя они называли «пневматиками», что дословно и значит «духовный человек». В противопоставлении «духовного» — «земному», как «хорошего» — «плохому», есть корень гностицизма. Вообще, по-моему, если только возможно вообразить что-то прямо противоположное подлинному христианству (я не имею в виду православие и вообще христианство конфессиональное, а христианство как таковое), и вместе с ним иудаизму — то это не какой-то там абстрактный, вымышленный сатанизм, который практически на фиг никому не нужен, а именно гностицизм. Не вдаваясь особо в подробности, отмечу, что, как мне кажется, эссенция гностицизма имеет тесное отношение к самой сути грехопадения, произошедшего в Эдемской саду: «различение добра от зла»; «Вы умрёте» — «Нет! Станете, как боги.» Гностики-то уж о-очень хорошо умеют различать между добром и злом; так же как и православные ханжи: типа, «не оттолкнёшься от зла - не вознесёшься к добру». Примечательно также то, что гностицизм, при всей своей отвратительности, штука чем-то по-своему притягательная: он способен заронить соблазн, сомнение некоторого рода. Интересующимся данной темой я бы порекомендовал, например, запись лекции Леонида Мациха по гностицизму.
Официальная церковь, хотя в своё время и «боролась» против гностицизма в наиболее оголтелых его формах, да вроде бы и более-менее поборола, но при этом всё же и изрядно «поблудила» с ним, нахватавшись множества болячек, которые, как прыщи — то тут, то там, выскакивают на страницах т.н. «святоотеческих» писаний-преданий. В то же время, иудаизм, напротив, дал гностицизму очень жёсткий отпор с самого начала распространения оного: так, по мнению Леонида Мациха, значительная часть талмуда посвящена именно полемике против гностицизма. «Духовность», или «пневматизм» — излюбленное гностиками понятие — то, что, по их мнению, отличает их от людей земных, вообще «земного», позволяет им как бы оттолкнуться от мира. В действительности, вся «духовность» гностиков — лишь дым, в который превращаются их тела, когда они сжигают себя, стремясь «высвободиться» из тленной плоти и устремиться ввысь, к заоблачно-далёкому мнимому божеству, понимаемому ими как первоисточник жизни, и в итоге обрести некое «вечное блаженство» (представляемое ими, скорее, как вечный покой, нежели вечная жизнь). Такова же и «духовность» людей, ищущих личного «спасения души» и ради этого отторгающих от себя всё, что, по их мнению, этому «спасению» препятствует: землю, «мир сей», женщину. То есть, попросту говоря, людей православных.

@темы: религия и вера, христианство

---

Я - АНТИТРИНИТАРИЙ (Основы моего религиозного мировоззрения)

Я - АНТИТРИНИТАРИЙ

Основы моего религиозного мировоззрения

1. Я и Ты

Может показаться странным, но я к антитринитаризму пришёл не столько под влиянием рациональных аргументов, разоблачающих эту доктрину — до поры до времени, мне и думать об этом всерьёз в голову не приходило, — сколько в результате осмысления своего внутреннего понимания о Б-ге и об Иисусе. Сильно помогло мне в этом знакомство с сочинениями иудейского философа Мартина Бубера «Я и ты» и «Два образа веры». Кратко перескажу, о чём там шла речь. Веру иудея в единого Б-га Бубер считает отношением типа «Я — Ты»: внутренним, интимным диалогом с Б-гом, основанным на доверии; Б-г для иудея — «вечное Ты». Вера же христианина, с точки зрения Бубера — это не личное доверие, а вера «во что-то», в некую систему метафизических представлений, отношение типа «Я — оно». Эти два типа отношений Бубер противопоставляет (из чего, впрочем не следует того, что «Я — оно» — это обязательно «плохо»). При этом Бубер, иудей, к самому Иисусу относился с большим уважением, как к иудейскому праведнику, но не считал его сыном Б-жьим в прямом смысле, а как бы «усыновлённым Б-гом» за рвение к Б-гу; часть слов он считал приписанными Иисусу, а также критиковал учение ап. Павла. Основным посылом проповеди Иисуса Бубер считал призыв следовать его пути, руководствуясь, опять же, верой-доверием. «Мой великий старший брат» — так Бубер писал об Иисусе.

Я христианин, не иудей, и далеко не во всём с Мартином Бубером согласен. Однако его творчество помогло мне понять нечто важное о том, как сам я внутренне, интуитивно понимаю для себя отношения с Б-гом и как я понимаю Иисуса. Действительно, для меня только вера в единого Б-га-творца, Отца небесного, как в личность, может быть отношением «Я — Ты», т.е. таким интимным внутренним диалогом, основанным на доверии, как и вера иудея. Но никак не вера в бога-троицу. Тут дело не в воображении, не в том, сколько лиц я представляю у бога: Б-га-отца я никак себе не представляю, и именно такой Б-г и может для меня быть личным, живым Б-гом, которому я доверяю. «Бога-троицу» же я вынужден себе как-то представлять: и отец там, и сын, и ещё чёрт знает что, «нераздельно-неслиянно». Нарисованный воображением, такой картонный бог — какое с ним может быть «Я — Ты»? Для меня это именно то самое «оно» в буберовском смысле. Такой «бог» является для меня лишь мифоконструктом, схемой, с которой я не могу вести живой внутренний диалог. Б-г открывается лишь тому, кто жаждет Б-га, ощущая свою несамостоятельность, несамодостаточность без Него. Как ему явить себя — Он знает это сам. Воображаемый же бог-конструкт — это всего лишь плод воображения человека — то, что он сам, в прямом или каком-то ином смысле, выдумывает, т.е. идол.

2. Иисус — человек или Бог?

Не менее важно и то, что тринитарная доктрина выхолащивает смысл человечности самого Иисуса. Формулировки типа «до конца Бог и до конца человек», «вочеловечившийся Бог» — это просто звонкие, но пустые фразы, ни на кого не способные подействовать по-настоящему: одна из половин любого подобного определения непременно понимается «не в буквальном смысле», а «как бы», «понарошку». Я отнюдь не считаю Иисуса «сыном Божьим по усыновлению» — думаю, он был зачат Марией действительно от св. духа (который, впрочем, не «личность»), и является сыном Б-жьим по рождению; однако это не делает его «богом-сыном». Если бы этот «как бы человек» был на самом деле «богом-сыном», да ещё и предвечно рождённым (что само уже делает «человечность» Иисуса ненастоящей), то тогда всю историю с распятием за чужие грехи нужно было бы понимать как очередную издевку-теодицею, демонстрацию превосходства Б-жьего совершенства над человеческим несовершенством. Такое представление, что именно Бог принял на себя грехи человечества, вызывает у человека, в основном, чувство вины перед Богом: мало того, что человек нагрешил уж с три короба, так тут Бог ещё и принял на себя его грехи. Возникает резонный самоупрёк: «А что в этой жизни сделал ты, жалкий человек?» Такое представление только усиливает ощущаемый человеком разрыв между Б-гом и человеком, обусловленный различием в степени совершенства между тем и другим. Если Иисус есть сам Б-г, то и заповеди его могут представиться невыполнимыми, даже потенциально. «Делай, как я», — но между Б-гом и человеком — пропасть; поэтому это «делай, как я» звучит просто как насмешка, не лишённая некоторой едкости. Псалом 50 выражает трагическое переживание человеческого несовершенства перед совершенством Б-га, следующего из самой природы человека: «Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя». Может ли Б-г сопереживать этому трагизму в подлинном смысле слова со-переживать? Б-га от возможности сопережить несовершенство человека отделяет именно совершенство Б-га.

Я не могу проникнуться искренней симпатией к такому Иисусу, сколь бы добродетельным ни был его образ жизни: ведь симпатия — это понятие, лежащее где-то рядом с сочувствием, а я не могу сочувствовать «праведнику», который по-настоящему не сочувствует ни мне, ни вообще ни одному человеку, потому что бесконечно далёк от него, отделяемый барьером между совершенным и несовершенным; как Алёша Карамазов, который, видимо, родился «стерильным» и с уже готовыми ответами на все трудные вопросы, да только и знает, что ходить и всех поучать с высоты своей «святости». В том, кто жалеет другого, но не «влезает в его шкуру», нет полноты истины, нет искреннего сочувствия. В лучшем случае, «совершенный» Иисус остался бы для меня лишь мифоконструктом, пусть и «хорошим», ещё одним «оно». Если же я не могу проникнуться к подобному Иисусу искренней симпатией, то он, разумеется, не может для меня быть и примером для подражания; подражание же — не чисто внешнее, а в смысле следования его пути — это то, к чему Иисус сам неоднократно призывает. Для меня принятие Иисуса с его проповедью требует непременно симпатии, симпатия — необходимое условие для желания подражать добровольно, так сказать, по велению сердца. «Мой великий старший брат» — вот такое, буберовское понимание Иисуса мне ближе. Для меня Иисус никак не объект поклонения, он — человек. Что-то в этом буберовском определении есть от гордости, в хорошем смысле этого слова, за принадлежность к человеческому роду. Адам стыдился; чего? не греха, а всего лишь того, что он «наг», хотя Б-г его именно таким и сотворил; т.е. в сущности, он стыдился того, что он есть тот, кто есть: человек. Я этого, принадлежности к человеческому роду, больше не стыжусь, потому что на примере своего «великого старшего брата» я знаю, каким должен быть человек.

Уже потом я обратил внимание на собственно рациональные доводы, разоблачающие учение о троице, т.е. на то, что это учение прямо противоречит тексту евангелий и придумано было даже не апостолами, а намного позже (доводы эти широко известны, поэтому останавливаться подробно я на них не буду); таким образом, я и убедился, что моя интуиция меня, видимо, не обманывала. Так я, в-общем, пришёл к антитринитаризму.

3. Мужчина и женщина

Кроме всего этого, если перейти от личных интуиций к абстрактным, метафизическим представлениям, мне вообще совершенно не нравится учение о «предвечном рождении» Мессии: во-первых, потому что это, опять таки, выхолащивает смысл его человечности: «рождён» он, получается, был раньше, чем сотворён был человек; а значит — он и не человек вовсе, а только «вочеловечился». А во-вторых, представление о «предвечном» рождении Иисуса-Мессии искажает смысл самого понятия рождения; и, вместе с тем, наводит меня на мысль о возможных корнях этого учения. В действительности, для рождения нужны всегда двое, два начала: мужское — одухотворяющее, преображающее, являющееся источником смысла; и женское — воспринимающее, как бы несамодостаточное, менее совершенное, и вместе с тем — являющее образы красоты, рождающее, т.е. дающее какое-то явное, осязаемое бытие. Причём, более совершенное мужское начало никогда не сможет родить что-то «из самого себя», без участия воспринимающей женской стороны. Собственно, то, что называется красотой, можно понимать именно как проявленный смысл, проявленный «логос», который, исходя от активного мужского начала как основного носителя смысла, обретает бытие лишь во взаимодействии с женским — в бесконечном, неисчерпаемом многообразии. В еврейской традиции категория пола считается не только лишь сугубо биологической, но и метафизической, и применена она может быть не только к человеческим индивидам, но и иным разновидностям сущего; в том числе и неодушевлённым объектам, в зависимости от ситуации. Например, в ситуации, когда человек возделывает землю, чтобы что-то посеять, земля или, более широко, «природа» олицетворяет собой женское начало, а человек (не столько в смысле индивид, сколько в смысле человечество, «коллективный Адам») — мужское, поскольку его задача в этой ситуации — преобразить, усовершенствовать, посеять нечто доброе; земля же, в свою очередь, даёт всход, т.е. только благодаря ей посеянное человеком обретает своё бытие; без неё посеянное человеком так и осталось бы «в проекте», т.е. лишь семенем; в то же время, сам Адам из этой же земли — «Адамы» на иврите — и появился, без неё не было бы у него бытия; поэтому женственность первична по отношению к человеку как роду, хотя вторична по отношению к Б-гу. В ситуации же отношений между Б-гом и народом Израиля традиционно Б-г ассоциируется с мужским началом, а народ Израиля — с женским; такое представление, корни которого находятся в книгах Ветхого Завета, принято как в иудейской, так и в христианской традиции; но, может быть, евреи понимают этот образ более буквально — в силу вышесказанного и того, что для еврейской религиозной мысли вообще характерна некоторая «озабоченность» полом; в этом еврейская мысль непохожа на конфессиональное — монашеское, по преимуществу — христианство, которое, напротив, веками питает явную неприязнь к полу, к женственности, что, скорее всего, является результатом влияния гностицизма (как, впрочем, и вообще к плоти и всему, что материально, что также есть характерная черта гностицизма).

Что именно такого, незаменимого, даёт мужчине любовь к женщине помимо рождения детей, то есть в личностном, нравственном плане? Брак — это союз более совершенного и менее совершенного партнёров, поскольку женщина по природе своей менее совершенна, она создана такой. Более совершенный, в целом, может больше во всех отношениях, кроме одного: сопережить тому, кто менее совершенен. Понять умом, пожалеть — да; но чтобы сопережить, в полном смысле этого слова, тому, кто менее совершенен, чем сам, нужно было бы или прожить другую жизнь, самому быть иным, или объединиться с менее совершенным, стать одной плотью, испить одну чашу до конца. Только любовь мужчины к женщине — та самая «земная», которую так презирают гностики — даёт возможность мужчине, более совершенному, по-настоящему сопережить менее совершенной женщине, не переставая быть собой. Тот же, кто не сопереживал менее совершенному, чем сам, тот, думаю, вообще никому не может сопереживать по-настоящему, а может лишь, как картонный Алёша Карамазов: жалеть о том, как все кругом несчастны, и учить их светлым идеалам праведности. Поэтому я считаю столь распространённое в конфессиональном христианстве представление о достоинстве «подвига безбрачия во имя Христа» противоречащим не только иудейской традиции, но и самой христианской морали. Никакие подвиги, никакая праведность не дадут человеку одного: возможности сопережить, т.е. пережить то же, что переживает менее совершенный именно в силу своего несовершенства. В иудаизме неженатый человек считается неполноценной личностью; и, на мой взгляд, это небезосновательно. Брак был дан человеку для того, чтобы человек был тем, кем должен быть. Почему же именно в таком союзе двух неравных и возможно рождение, причём происходит оно именно в результате апофеоза их объединения, когда более совершенный проникает в менее совершенную, два становятся одним? Я этого не понимаю; но не думаю, чтобы эти два аспекта отношений полов — любовь и рождение ребёнка — были совмещены без всякого смысла, так сказать, чтобы просто было «два блага в одном»: премудрость Б-жья выше такой, практической целесообразности; тут есть некая тайна брака, тайна двоих.

4. Образы царства Б-жьего внутри нас

Получается, если говорить абстрактно, любовь мужчины и женщины — это не притяжение противоположностей, как плюса и минуса, — это притяжение большего к меньшему. Но не наоборот: меньшее жаждет большего, но само не тянется к нему, поскольку ограничено в своём произволении — на то оно и меньшее, — однако желает его всем своим существом. Если же большее притягивается к меньшему, то вместе они становятся чем-то ещё большим, и новым. Гностик же ошибочно считает, что «снизойдя» до меньшего, он сам в этом, меньшем, растворится, «уменьшится», поскольку возможность сопереживать менее совершенному, чем он сам, существу — женщине, ему видится лишь через утрату своего собственного «совершенства», а значит — утрату себя, как бы падение до чего-то «низкого», земного. Поэтому-то отрицание пола и есть зло: в этом случае субъект обращён лишь в сторону более совершенного, чем сам, но не менее; он смотрит «ввысь», в сторону «небесного»; но та самая, которая менее совершенна — женщина, — которая жаждет его, как меньшее жаждет большего — так и остаётся там, «внизу», хотя могла бы стать, в союзе с ним, чем-то большим, более совершенным, чем каждый из них отдельно. Если бы Б-г так же устремился «ввысь», то он бы просто «улетел» от человека, куда-то в мнимую для нас бесконечность (куда гностики, собственно, и стремятся, потому что они «сильно умные»). Но любовь Б-га к человеку такова, что он призрел на человечество со Cвоей высоты и сопережил ему. Т.н. ветхозаветный период, со всеми восхождениями и падениями народа Израиля, был нужен для того, чтобы народ этот осознал всё своё несовершенство перед совершенством Б-га, всю обречённость человека без Него, и воззвал к Б-гу так, как женщина обращается к единственному своему Господину, когда жаждет его прихода она всем своим существом. Б-г увидел такое состояние народа, одобрил это и возлюбил Израиль: он сопережил несовершенству человека. Но как совершенному пережить долю несовершенного, как вечному пережить долю смертного? Чтобы сопережить человеку, Б-г вошёл в свой народ, но не как «псевдочеловек», который на самом-то деле — совершенный Бог; а как несовершенный. Поэтому Мессия и есть Сын Человеческий, зачатый от Духа Святого. Ввиду всего сказанного, в брачных отношениях между двумя неравными существами — более совершенным мужчиной и менее совершенной женщиной — есть религиозный смысл, тайна самой любви.

Т.н. верующие же, которых кроме «Бога», «духовной жизни» ничего не интересует, в сущности, хотят получать, а не давать: им раз спаситель — так подавайте уж совершенного, чтобы был «сладчайший», сахарный дядя, «нераздельно-неслиянный» и т.д.; им надо-де «попасть в рай». Живя в определённой ментальной самоизоляции, они не смотрят в сторону менее совершенного, чем сами мнят себя, всякого «мирского»; поэтому Б-г не открывает им подлинного Иисуса, который человеку, в действительности — брат, и явился для того, чтобы как брат испить с человечеством одну чашу до конца.

5. Происхождение учения о троице

К отношениям полов в обычной, земной жизни традиционное христианство относится, в лучшем случае, как к чему-то «допустимому» или «необходимому» (для физического продолжения рода человеческого), но ни в коем случае не как к чему-то существенному для религиозной жизни, личностного роста человека — в противоположность тому, как представляются взаимоотношения полов в культуре, искусстве. А зачастую — и явно как к «злу» (напр. Иоанн Златоуст, Димитрий Ростовский, отчасти Августин, и др.; да и вообще — факт это известный). Уничтожить пол — не только в человеке, но, в некотором смысле, как категорию, — давняя мечта монахов и гностиков, «духовная содомия», по выражению В. Розанова.

В связи с вышесказанным, мне кажется, что происхождение представления о «предвечно рождённом» Иисусе, — а следовательно, и тринитарной доктрины, — тесным образом связано с отрицанием пола в конфессиональном христианстве, испытывавшем влияние гностицизма уже с первых веков. Поясню.

Что касается т.н. логоса, или «слова», упомянутого у Иоанна, то, хотя из Евангелия следует то, что он существовал предвечно, но никак не следует того, что логос — личность, обладающая уникальностью, способная себя идентифицировать как таковую; у логоса нет имени, как у человека; нет имени — значит, ещё не личность (у Б-га-творца имена есть). Поэтому логос не тождественен Мессии, а предвечное его существование — не то же самое, что предвечное рождение. Логос по отношению к человеку-Мессии является как бы «проектом», в таком же смысле, в каком семя, засеваемое человеком в землю (в примере, приведённом выше), является «проектом» того, что должно взойти. Рождение же, в подлинном смысле этого слова, происходит из логоса, но, как и любое рождение, — с участием женской, воспринимающей, как бы менее совершенной стороны, в данном случае — от народа Израиля. Физически Иисус был рождён от индивида — Марии — и святого духа (который есть не личность, а, так сказать, Б-жье дыхание), но метафизически — от Б-га и народа Израиля. Важно тут то, что для рождения как в физическом смысле, так и в метафизическом, нужны двое, притом неравных. Поэтому, естественно, рождение Мессии как личности не могло произойти раньше, чем существовало человечество.

Без подлинного рождения Христа именно от народа Израиля невозможно было бы и подлинное со-переживание его человечеству: не будучи сопричастным человеческому роду, нельзя и переживать саму человечность во всех её аспектах, до конца. Для этого он должен был быть частью еврейского народа и частью рода человеческого в целом, подобно тому, как и ребёнок есть, в некотором смысле, часть матери. Вообще, как мне представляется, единство рода человеческого — это что-то, больше имеющее отношения к женственности, чем к мужскому началу: все люди братья, потому что все — дети Евы. Измаил не был ребёнком Сарры, поэтому он и не часть еврейского народа, несмотря на отцовство Авраама. Чтобы Мессия был подлинно частью еврейского народа, он должен был быть рождён от самого этого народа как от своей «матери».

Но конечно же, для того, кто ненавидит женственность, стихию пола, гораздо приемлемее представление, что Мессия был рождён Б-гом, как мужским началом, «от самого себя», нежели то, что для его рождения было необходимо также и женская, менее совершенная сторона. Иначе говоря, в учении о «предвечном рождении» смысл слова «рождение» намеренно искажён с целью убрать из него ненавистную монахам «сексуальную» составляющую; рождение подменяется почкованием (мечта извращенца). Факт же физического рождения Иисуса в определённое время и от земной женщины рассматривается лишь как «вочеловечивание» того, кто был метафизически уже «рождён» предвечно, с чем «приходится мириться» лишь в силу физической необходимости такого воплощения: не появляться же Иисусу в мире из ниоткуда и вне всякого облика; в любом случае, физическое рождение Мессии понимается как нечто второстепенное по отношению к якобы «подлинному» предвечному рождению-почкованию (что отражено, например, в православном символе веры, где земное рождение названо лишь «вочеловечиванием» уже ранее существовавшей личности). Поэтому, на мой взгляд, тринитарная доктрина является содомической по своему происхождению.

6. В заключение

Однако, вопреки всем дурным началам внутри самой официальной церкви, светская культура и, в частности, искусство традиционно христианских стран являются, на мой взгляд, в целом более христианскими по духу и по содержанию, чем всякая внутрицерковная писанина и обычаи. Хотя люди, создающие светскую культуру, зачастую номинально и не относят себя к христианам, однако всё же, по большому счёту, мы все живём сегодня внутри системы ценностных установок, пронизанной христианскими представлениями о любви, внутри «христианского мифа», дышим этим, зачастую даже если и забываем. В этом, конечно, есть заслуга у церкви: она, по крайней мере, доносит до людей само слово Б-жье. Но что касается всяких «углублённо верующих», «лунных» людей (выр. В. Розанова): самодовольных монахов и просто ханжей, — которые, зачастую, с обычными, «неверующими», или «неглубоко верующими» людьми, вообще не могут общаться на человеческом языке никак, т. к. требуют от них такого же «совершенства», какое они мнят о себе, — то, думаю, про многих из них можно сказать, что они — желающие «быть первыми», которые «будут последними в царстве Б-жьем».

Это написал Максим

См. также maxzuboff.diary.ru/p217466088.htm

@темы: христианство, религия и вера, антитринитаризм